Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Завопил вовсю в Кремле, на Ивановской, Дескать. ИСТОРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О КРЫЛЬЯХ Мужичонка-лиходей – рожа варежкой – дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю. Мужичонка, лиходей, рожа варежкой Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать дело у него. рожа варежкой - дня двадцатого апреля года давнего закричал. Мужиченка-лиходей-Рожа-варежкой Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, «дело у него.
Роберт Рождественский — Баллада о крыльях: Стих
20 А сам он у моря, с веселым лицом, В хламиде и в светлой короне, Норвежским избранный от всех королем, Сидит на возвышенном троне. Мужичонка-лиходей –. рожа варежкой –. дня двадцатого апреля. года давнего. Текст песни "Роберт Рождественский — «Историческое отступление о крыльях» (Из поэмы «210 шагов»)". Мужичонка-лиходей – рожа варежкой – дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!». Мужичонка, лиходей, рожа варежкой Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской. Мужичонка-лиходей —. рожа варежкой —. дня двадцатого апреля. года давнего. закричал вовсю. в Кремле. рожа варежкой--. дня двадцатого апреля года давнего.
Во всю Ивановскую, или байки бывалого фотожурналиста
Рождественском навсегда будет связана с его пронзительными по чистоте и высоте чувства стихами о любви, не случайно ведь и в поэзию он ворвался поэмой «Моя любовь». Вся жизнь впереди… сборник - читать онлайн бесплатно полную версию весь текст целиком Вся жизнь впереди… сборник - читать книгу онлайн бесплатно, автор Роберт Рождественский Свет.
И надел их мужик, слегка важничая. Вся Ивановская площадь шеи вытянула… Приготовилася ахнуть вся Ивановская! Вот он крыльями взмахнул, сделал первый шаг, Вот он чаще замахал, от усердья взмок, Вот на цыпочки встал, да не взлеталось никак! Вот он щёки надул, а взлететь не смог. Он и плакал, и молился, и два раза отдыхал, Закатив глаза подпрыгивал по-заячьи, Он поохивал, покрякивал, он крыльями махал, И ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья, крест болтался на груди, Обдавала пыль вельможного боярина. Мужику уже кричали: «Ну чего же ты? Обещался, так взлетай, окаянина!
И купца задел крылом, пробегаючи, Вся Ивановская площадь взвыла в хохоте, Так, что брызнули с крестов стаи галочьи. А мужик упал на землю, как подрезали, И не слышал он ни хохота, ни карканья. Сам боярин Троекуров не побрезговали — Подошли к мужику и в личность харкнули. И сказали так бояре: «Будя! Досыта Посмеялись! А теперь давай похмуримся.
Я не люблю любое время года, Когда веселых песен не пою. Я не люблю холодного цинизма, В восторженность не верю, и еще, Когда чужой мои читает письма, Заглядывая мне через плечо.
Я не люблю, когда наполовину Или когда прервали разговор. Я не люблю, когда стреляют в спину, Я также против выстрелов в упор.
Это неверно, что Рождественский не испытал внутренней драмы, когда личность бросает вызов миру и в этом вызове, в этом отпадении от мира осознает себя самостоятельной. Рождественский испытал эту драму очень рано: на два-три года раньше своих поэтических сверстников. Взбунтовавшись против мещанского быта, он опередил в популярности всех своих собратьев. Теперь он расплачивается за ранний успех. В мещанстве он возненавидел его внешний, видимый уклад. Эта первая схватка, первая победа поработила его.
Любопытно сравнить антимещанские мотивы у Рождественского и, скажем, у Ахмадулиной. Оба ненавидят сытое, порабощенное вещами существование. Но акценты ставят на разном: Ахмадулина клянет в мещанстве бездуховность. Рождественский клеймит — покой. Он победил мещанство не мудростью, а юной энергией. Энергия и стала кровью его поэзии: непрестанное, неугомонное перетекание земной работающей энергии. Отсюда — это здравомыслие, это душевное здоровье, эта природная цельность, это незнание разлада, эта первоначальная, детски чистая вера в неисчерпаемость своих сил. Рождественский так и не узнал внутренней катастрофы возмужания, здесь не было ломки и не было духовного обновления; здесь не открылась бездна.
Мир слишком измерим, организован, завершен в себе. Горизонт — как стены… Но когда властно ощутилась вокруг потребность в синтезе, когда эпическое дыхание вновь подступило к нашей лирике, когда пришел час новых итогов, — Рождественский не остался в стороне. Он ответил на этот зов по-своему. Он собрал вместе все свои мысли и переживания, все накопленное им. И послал письмом на суд потомков, людей тридцатого века. В письме одиннадцать глав. О трудах наших. О борьбе за мир.
О любви. О детях. О хлебе. О наших традициях. Иные поэты, собирая воедино свой мир, подкрепляли себя прошлым: историей. Рождественский подкрепляет будущим: XXX веком. Он осознает логику исторического процесса через его завершение, через финал. Это — тот же поиск единого смысла всего происходившего в мире.
Это ответ на тот же вопрос: о твоем большом доме, о большом мире.
Что творишь холоп не худое творю значит хочешь взлететь даже очень хочу
"Мужиченка-лиходей-Рожа-варежкой Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, «дело у него. Историческое отступление о крыльях. Мужичонка-лиходей — рожа варежкой — дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!.». рожа варежкой - дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на. Мужичонка-лиходей —. рожа варежкой —. дня двадцатого апреля. года давнего. закричал вовсю. в Кремле.
Роберт Рождественский — Баллада о крыльях
Рассвет и полдень — вот его стихия: стремительный рассвет и ослепительный полдень; светлое счастье, сверкающий простор, чистые краски и резкие, высвеченные грани. Он ненавидит тишину, молчание, беззвучность. Тишина обманчива, в ней таится предательство. В мире звуков слышно только то, что ясно тембром. Звон колосьев. Звяк копыт. Гудков паровозных протяжная медь, медное солнце над бронзовыми хлебами. Звонкий воздух и звонкая тишина, и речь — как разливы меди.
Как раздался в детстве призывный звук полковой трубы, — так на всю жизнь организовался парад звуков: «сквозь ураганный ветер по ноздреватому льду я за тобой иду, голос начищенной меди!.. Поэзия — это сплошная «художественная особенность». Это организм, все внешние формы которого внутренне исходят из единого принципа. Звенящий, светлый, кристально-ясный мир Роберта Рождественского — естественное проявление его личности, его души, его судьбы. У его вкусов и пристрастий есть единый центр. Глыбы неба. Глыбы света.
Твердь литая, звонкая. Вселенная у Рождественского — не слепая масса и не буянящая плоть, но ограненная четкость. Не материю знает он, а формы — грани, границы, ограненность. В этом мире все можно взять в руки, ощупать. Все — даже неощутимое. Время ощутимо: часы идут по улице, как прохожие. Пространство — измерено.
Или измеримо. Рождественский не знает бездны. Даже дальше» — пространство расчленено, пространство конечно, пространство измерено и взято в руки. Ограненность и мера. Срок и ожидание момента. Все объяснимо — не теперь — так в будущем. Все тайны Вселенной откроем мы скоро!..
Сможем, Земля! Погоди… Война — неизвестности, тайнам и темноте!
Шепчет старая нянечка: «Господи, До чего 56 Как много лет во мне любовь спала. Мне это слово ни о чем не говорило. Любовь таилась в глубине, она 75 Лишь тебя одну я искал повсюду, Плыли в вышине звездные пути, Я тебя искал, жил и верил в чудо. Будем жить, встречать 161 Здравствуй, мама! Опять мне снится песня твоя. Здравствуй, мама! Светла, как память, нежность твоя.
Ведь в глазах твоих утонуть — счастье. Подойду и скажу: Здравствуй, Я 19 Наверно, будут глохнуть историки, копаясь в тоннах нашей риторики… Но — сквозь любую наносную муть, которая 18 Тихо летят паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле. Что-то я делал не так; извините: жил я впервые 126 Смотри, какое небо звездное, Смотри, звезда летит, летит звезда. Хочу, чтоб зимы стали веснами, Хочу 27 Ждать тебя, быть с тобой Мне всегда хочется. Говорят, что любовь Первая кончится, Что любовь первая скоро 43 Синева, синева, синева упала с неба. Высоко над землёй в синеву летят слова. Я хочу о любви говорить 35 «Года летят» банальнейшая фраза, И все же это факт: года летят… Осатанело и тьгсячеглазо все стадионы 31 Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской 20 Не верю в принцесс на горошинах. Верю в старух на горошинах.
Болезнями огорошенных. Дремлющих осторожно… 16 Я буквы выучил еще до школы, и это было сладко и рисково… Но я любую книжную лавину бесстрашно сокращал 28 Ты — словно тихий шорох ветра, Я так тебя люблю! Ты — словно добрый лучик света, Я так тебя люблю!
А так как сердце поэта — центр мира, то в наше время оно тоже должно самым жалостным образом надорваться. В моем сердце прошла великая мировая трещина. Какие знаки различия носит Медный Всадник? Для начинающего копировать природу легко — вот от чего они предостерегают нас. Времена великих поэтов наступали тогда, когда мужчины носили бороды. Но если пышность и этикет превращают людей в машины, то обязанность поэта — снова сделать из этих машин людей.
Его призвание — воспроизводить, а не расчленять.
Он лежал, широко глаза открывши. И спина его горела не от царских батогов, Прорастали крылья в ней. Вся ивановская площадь шею вытянула Экспозиция в колокольне «Иван Великий» открыта для посещения ежедневно, кроме четверга, по сеансам: 10-15, 11-30, 13-45, 15:00, 16:00. Продолжительность экскурсии с аудиогидом — 45 минут. Вход строго по времени, указанному на билетах.
Верным друзьям стихи загадка
| Роберт Рождественский читать стих онлайн | Stihi-online | Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Завопил вовсю в Кремле, на Ивановской, Дескать. |
| Читать «Баллада о крыльях» | "Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, дело у него. |
Роберт Рождественский - Баллада о крыльях
Чайку бы! Покрепче б! С малиной! Какие некстати мечты! Занозистый звон комариный. Корявые сосны. А ты далёко.
Как детство, далёко. Далёко, как эта река с названием-всплеском: Олёкма — сейчас от тебя далека. Вхожу я под посвисты ветра, как в воду, в дорожный азарт. Я понял разлуку, и это не так мудрено доказать. Могу я плечом отодвинуть от сердца глухую печаль. И даже без писем — привыкнуть.
И даже без крова — смолчать. Я видел и землю и небо, умею ответить врагу, могу без воды и без хлеба, но без одного не могу! Пускай это слишком жестоко, пускай я тебя огорчу, — прости меня! Но только в дороге я верить хочу, что где-то на глобусе этом, летящем, как мир, молодом, озябшем, продутом, прогретом, то темном, а то золотом, — ты голову дымом дурманишь, не знаешь ни ночи, ни дня, и плачешь, и руки ломаешь, и ждешь, как спасенья, меня! Освобожденно кровь стучит в виске. Все грустные и все пустые думы растаяли в спрессованном песке.
Спасибо дюнам… Высоко и прямо они взлетели — за грядой гряда. Они похожи на большое пламя, которое застыло навсегда! Сейчас по склонам чайки бродят важно. Мир красноватым светом озарен… Все это ваше, люди! Как мы богаты небом и землей! Как мы богаты ливнями мгновенными и трепетным дрожанием стрекоз.
И снегом. И нетронутыми вербами. Смолой, лениво капающей в горсть. Дурманящими запахами сена. Тяжелой желтизной пчелиных сот. Богаты югом мы.
Богаты севером. И ревом рек. И тишиной лесов. И жаворонка песней беспричинной. И соснами, смотрящими в зарю… Я на песке тугом лежу песчинкой и тихо-тихо дюнам говорю: Спасибо, дюны! До конца спасибо.
За ясность. За последние цветы. За то, что необыкновенной силой пропитаны шершавые хребты! Спасибо вам, немые, беспредельные, плывущие сквозь ветровую вязь. Спасибо, добрые, за все, что сделаю после того, как я увидел вас. Грибные июньские ливни звенели, как связки ключей.
Приоткрыли огромный мир они, зайчиками прошлись по стене. Не пойду ни в какие бури, неудачи смогу обойти и что дальних дорог не будет на моем пути. Что судьбою, мне богом данной на ладони вся жизнь моя! Жить сто лет кукушка звала. Но глупые карты врали! А за ними соседка врала!
Наврала она про дорогу. Наврала она про покой… карты врали!.. И слава богу, слава людям, что я не такой! Что по жилам бунтует сила, недовольство собой храня. Слава жизни! Большое спасибо ей за то, что мяла меня!
Наделила мечтой богатой, опалила ветром сквозным, не поверила бабьим картам, а поверила ливням грибным. Друг Мы цапаемся жестко, Мы яростно молчим. Порою — из пижонства, порою — без причин. На клятвы в дружбе крупные глядим, как на чуму. Завидуем друг другу мы, не знаю почему… Взираем незнакомо с придуманных высот, считая, что другому отчаянно везет. Ошибок не прощаем, себя во всем виним.
Звонить не обещаем. И все ж таки звоним! Бывает: в полдень хрупкий мне злость моя нужна. Я поднимаю трубку: «Ты дома, старина?.. Потом швыряю трубку и говорю: «Пижон!! Я спрашиваю: «Ты?
И тут же оловянно бубню ему: «Пока…» Так мы живем и можем, ругаемся зазря. И лоб в раздумьях морщим, тоскуя и остря. Пусть это все мальчишеством иные назовут. Листы бумаги чистыми четвертый день живут, — боюсь я слов истертых, как в булочной ножи… Я знаю: он прочтет их и не простит мне лжи! Снег Этой ночью первый снег летел в окно. Этим утром снег идти не перестал… Так идет он, будто кто-то озорно, как бутылку, все окрестности взболтал.
И не знает снег, куда лететь ему, где найти ему местечко для жилья. И забыл он, где земля, зачем земля, почему трава и зелень почему. То идет он сверху вниз, то снизу вверх — озабоченный, растерянный, чудной… Я прекрасно понимаю первый снег, потому что так же было и со мной. Время встало. А потом пошло назад! Все часы на свете канули во тьму.
И забыл я, что сказать. Зачем сказать. Почему смеяться, плакать почему. Шла за осенью весна, потом — зима. Позабыл я все слова, все имена. Позабыл я даже то, как ты нужна, — ты об этом мне напомнила сама.
Очень гордая, сама пришла ко мне, равнодушие обидное стерпя. На твоих ресницах тает первый снег… Что б я делал, если б не было тебя?! Солнце Это навсегда запомни ты и людям расскажи… Солнце начинает в комнате строить этажи. Солнце продолжает древнюю тихую игру — тянет сквозь окно из времени тонкую иглу. Вот плывет игла, раздваивается, шире становясь. Ветром с потолка сдувается солнечная вязь.
Вот и солнечные зайцы — эй, посторонись! И, тугим стеклом отброшенные, вмиг осатанев, скачут легкими горошинами по крутой стене. Вся стена — в неровных линиях, в крапинках стена… Солнце яростными ливнями хлещет из окна! Не лучи уже, а ворохи нитей пламенных и сочных… Съели солнечные волки зайцев солнечных. Из сборника «Избранная лирика» 1964 «За тобой через года…» За тобой через года иду, не колеблясь. Если ты — провода, я — троллейбус.
Ухвачусь за провода руками долгими, буду жить всегда-всегда твоими токами. Слышу я: «Откажись! Пойми разумом: неужели это жизнь — быть привязанным?! Неужели в этом есть своя логика?! Ой, гляди — надоест! Будет плохо».
Пусть свое гнут — врут расцвеченно. С ними я на пять минут, с тобой — вечно! Ты — мой ветер и цепи, сила и слабость. Мне в тебе, будто в церкви, страшно и сладко. Ты — неоткрытые моря, мысли тайные. Ты — дорога моя, давняя, дальняя.
Вдруг — ведешь меня в леса! Вдруг — в Сахары! Вот бросаешь, тряся, на ухабы! Как ребенок, смешишь. Злишь, как пытка… Интересно мне жить. Дочке Катька, Катышок, Катюха — тоненькие пальчики.
Слушай, человек-два-уха, излиянья папины. Я хочу, чтобы тебе не казалось тайной, почему отец теперь стал сентиментальным. Чтобы все ты поняла — не сейчас, так позже. У тебя свои дела и свои заботы. Занята ты долгий день сном, едою, санками. Там у вас, в стране детей, происходит всякое.
Там у вас, в стране детей — мощной и внушительной, — много всяческих затей, много разных жителей. Есть такие — отойди и постой в сторонке. Есть у вас свои вожди и свои пророки. Есть — совсем как у больших — ябеды и нытики… Парк бесчисленных машин выстроен по нитке. Происходят там и тут обсужденья грозные: «Что на третье дадут: компот или мороженое? Смотрите, остановясь, на крутую радугу… Хорошо, что не для вас нервный голос радио!
Ожиданье новостей страшных и громадных… Там у вас, в стране детей, жизнь идет нормально. Там — ни слова про войну. Там о ней — ни слуха… Я хочу в твою страну, человек-два-уха! Я уехал от ручьев, от мальчишечьих боев, от нахохлившихся почек и нахальных воробьев, от стрекота сорочьего, от нервного брожения, от головокружения и прочего, и прочего… Отправляясь в дальний путь на другой конец страны, думал: «Ладно! Как-нибудь проживем и без весны… Мне-то, в общем, все равно — есть она иль нет ее. Самочувствие мое будет неизменным…» Но… За семь тысяч верст, в Тикси, прямо среди бела дня догнала весна меня и сказала: «Грязь меси!
Я уехал от весны… Я уехал от тебя. Я уехал в первый раз от твоих огромных глаз, от твоих горячих рук, от звонков твоих подруг, от твоих горючих слез самолет меня унес. Думал: «Ладно! Не впервой! Покажу характер свой. Хоть на время убегу… Я ведь сильный, я — смогу…» Я не мерил высоты.
Чуть видна земля была… Но увидел вдруг: вошла в самолет летящий ты! В ботах, в стареньком пальто… И сказала: «Знаешь что? Можешь не убегать! Все равно у тебя из этого ничего не получится…» Из сборника «Радиус действия» 1965 Радиус действия Мне все труднее пишется. Мне все сложнее видится. Мгновеньями летят года, — хоть смейся, хоть реви… И я из дома убежал, чтоб наконец-то вырваться из радиуса действия обыденной любви.
Я был самонадеян. Сел в самолет. От молчаливой женщины решительно уехал. Но все равно остался в знакомом очень радиусе. Слова ее, глаза ее во мне звучали эхом. Невероятный радиус!
Как от него избавиться? Непостижимый радиус! Нет никакого сладу. И я на этом радиусе — как на булавке бабочка… И больно мне, и весело, и тяжело, и сладко… О, радиусы действия! Радиусы действия! Они — во мне, они — в любом, и никакой межи!
Есть радиусы действия у гнева и у дерзости. Есть радиусы действия у правды и у лжи. Есть радиусы действия у подлости и злобы — глухие, затаенные, сулящие беду… Есть радиусы действия единственного слова. А я всю жизнь ищу его. И, может быть, найду. А может, мне не суждено… Летят неразделенные года!
Но, вопреки всему, я счастлив оттого, что есть на свете женщина, судьбой приговоренная жить в радиусе действия сердца моего!.. Кочевники Ч. Чимиду У юрты ждут оседланные кони. Стоит кумыс на низеньком столе… Я знал давно, я чувствовал, что корни мои — вот в этой пепельной земле!.. Вскипает чай задумчиво и круто, — клубящегося пара торжество. И медленно плывет кумыс по кругу.
И люди величаво пьют его… А что им стоит на ноги подняться, к высокому порогу подойти. Минут через пятнадцать они уже не здесь. Они — в пути… Как жалок и неточен был учебник! Как он пугал меня! Как голосил: «Кочевники!! Я сын дороги.
Самый верный сын… Все в лес смотрю. И как меня ни кормят, и как я над собою ни острю, — из очень теплых и удобных комнат я в лес смотрю. Все время в лес смотрю. То — север, то — большое солнце юга! То — ивняки, то — колкое жнивье… И снова я раскладываю юрту, чтобы потом опять собрать ее!.. Приходит ночь.
И вновь рассветы брезжат, протяжными росинками звеня… И подо мной, как колесо тележье, поскрипывает добрая земля. Красаускасу Кем они были в жизни — величественные Венеры? Надменные Афродиты — кем в жизни были они?.. Раскачиваясь, размахиваясь, колокола звенели. Над городскими воротами бессонно горели огни. Натурщицы приходили в нетопленые каморки.
Натурщицы приходили — застенчивы и чисты. И превращалась одежда в холодный ничей комочек. И в комнате становилось теплее от наготы… Колокола звенели: «Все в этом мире тленно!.. И по холсту, как по бубну, грозно стучала кисть. И рыхлый монашек оглядывается в смятенье. И врывается паника в святейшее торжество.
Стекла звенят в соборе… Удар! И это смертельно для господина бога и родственников его… Колокола звенели. Сухо мороз пощелкивал. На башне, вздыбленной в небо, стражник седой дрожал… И хохотал художник! И раздавал пощечины ханжам, живущим напротив, и всем грядущим ханжам! Среди откровенного холода краски цвели на грунте.
Дул торжественный ветер в окна, как в паруса. На темном холсте, как на дереве, зрели теплые груди. Мягко светились бедра. Посмеивались глаза. И раздвигалась комната. И исчезали подрамники.
Величественная Афродита в небрежной позе плыла. А натурщицам было холодно. Натурщицы тихо вздрагивали. Натурщицы были живыми. И очень хотели тепла. Они одевались медленно.
Шли к дверям. И упорно в тоненькие накидки не попадали плечом, И долго молились в церкви. И очень боялись бога… А были уже бессмертными. И бог здесь был ни при чем. Озеровой Не ночь, а просто сорок минут сумерек… К тебе есть просьба: бежим от запутанной сутолоки! Туда — где простор, где река тяжела и покорна… Там дремлет костер того счастливого года… Мы выйдем из лодки, дождемся полночного часа.
И угли холодные вдруг покраснеют от счастья! И вновь мы привыкнем к росе, к шорохам чутким… Пылать травинкам! Гореть березовым чуркам!.. А нам — помолчать. Погрустить, если будет охота… И снова начать от костра счастливого года! Всю душу проветрить.
Все тайные мысли проверить. И сердцу поверить. И теплым коленям поверить… И праздничным вечером на главной площади города пусть вспыхнет навечно костер счастливого года! И пусть он согреет все руки, все клятвы, все просьбы… Поедем скорее! Поедем, пока не поздно. Ремонт часов Сколько времени?
То, споткнувшись, останавливаются. Только обоняньем я примерно-приблизительное время узнаю… Я сегодня подойду к одинокому еврею. Там на площади будочки выстроились в ряд. Что-то часики мои барахлят…» Он, газету отложив, на часы посмотрит внятно. Покачает головою. Снова глянет сверху вниз.
Это ж надо! До чего же вы, товарищ, довели механизм… Может, это не нарочно. Может, это вы нечаянно. Для него, для механизма, абсолютно все равно! Вы совсем не бережете ваше время, ваши часики. Сколько лет вы их не чистили?
То-то и оно!.. И закончит, подышав на треугольную печать: «Судя по часам «Москва», вы уже довольно взрослый. И пора уже за собственное время отвечать…» Я скажу ему: «Спасибо! Тысяча семьсот шагов до знакомого двора. И машины мне навстречу будут мчаться в брызгах пенных. Будто это не машины.
Будто это глиссера. Разлохмаченные листья прицепятся к ботинкам. Станет улица качаться в неоновом огне… А часы на руках будут тикать. Тихо тикать.
По царскому указу предложение было принято. Сделал себе крылья из слюды, истратив на это 18 рублей. Начальник Стрелецкого приказа боярин Троекуров с товарищами и с другими любопытными лицами вышел из приказа и стал смотреть, как полетит мужик. Устроив крылья, мужик по обычаю перекрестился и стал мехи надувать, хотел лететь, да не поднялся, сказал, что крылья сделал тяжелы.
Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её. Перед вами — сборник гражданской лирики, статей и черновых записей Роберта Рождественского 1932—1994 , одного из плеяды «шестидесятников», поэтов «оттепели», переживших свою страну. Стихи расположены в хронологическом порядке, от ранних, наивных клятв пятидесятых «не изменю флагу цвета крови моей» до горьких последних стихов начала девяностых «ты меня в поход не зови, мы и так по пояс в крови». Составители намеренно не вычеркивали излишне «коммунистические» стихи: на их фоне видно становление поэта, его взросление.
Сам боярин Троекуров со товарищи Поглазеть на это чудо пожаловали. Крыльев радужных таких земля не видывала. И надел их мужик, слегка важничая. Вся Ивановская площадь шеи вытянула… Приготовилася ахнуть вся Ивановская! Вот он крыльями взмахнул, сделал первый шаг, Вот он чаще замахал, от усердья взмок, Вот на цыпочки встал, да не взлеталось никак! Вот он щёки надул, а взлететь не смог. Он и плакал, и молился, и два раза отдыхал, Закатив глаза подпрыгивал по-заячьи, Он поохивал, покрякивал, он крыльями махал, И ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья, крест болтался на груди, Обдавала пыль вельможного боярина. Мужику уже кричали: "Ну чего же ты? Обещался, так взлетай, окаянина!
Что творишь холоп не худое творю значит хочешь взлететь даже очень хочу
| Роберт Рождественский, поэма «210 шагов» | Мужиченка-лиходей-Рожа-варежкой Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, «дело у него. |
| Роберт Рождественский — Баллада о крыльях » Детские песни | Историческое отступление о крыльях Роберт Рождественский Мужичонка-лиходей — рожа варежкой — дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!.». |
| Баллада о крыльях - Достойное - Прочее - Публикации - СТЭМ: МИИЗ - Прошлый век | дня двадцатого апреля. года давнего закричал вовсю. |
| Баллада о крыльях - МАЛЕНЬКАЯ ПОБЕДА — LiveJournal | Если человек не растеряет этот дар на протяжении долгих трезвых лет, то он поэт или писатель.». |
» Роберт Рождественский
Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Появившись из ворот, из скособоченных, Дня тридцатого апреля, на Ивановской Вышел, вынес два крыла перепончатых. Исполнитель: Виктор Калинин. Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Завопил вовсю в Кремле, на Ивановской, Дескать, дело у него государево! Роберт Рождественский – Баллада о крыльях. Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, дело у него. Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Появившись из ворот, скособоченный, Дня тридцатого апреля, на Ивановскую Вышел — вынес два крыла перепончатых. Если человек не растеряет этот дар на протяжении долгих трезвых лет, то он поэт или писатель.».
Любящая Душа
Вдруг понравится царю потеха знатная?!. Призадумались боярин и промолвили: - Ладно! Что тебе, холоп, к работе надобно?... Дали всё, что просил для крылатых дел: два куска холста, драгоценной слюды, прутьев ивовых, на неделю еды.
И подьячего, чтоб смотрел-глядел... Необычное мужичок мастерил, вострым ножиком он холсты кромсал, из белужьих жабр хитрый клей варил, прутья ивовые в три ряда вязал. От рассветной зари до тёмных небес Он работал и не печалился.
Он старался - чёрт, он смеялся - бес: «Получается!.. Ой получается!!. Завтра в полдень, слышь?
На Ивановской... Мужичонка-лиходей - рожа варежкою, - появившись из ворот скособоченных, дня тридцатого апреля на Ивановскую вышел-вынес два крыла перепончатых! Были крылья угловатыми и мощными, распахнулись —всех зажмуритьсязаставили.
Были тоненькими очень - да не морщили. Были словно ледяными - да не таяли. Отливали эти крылья сияющие то ли - кровушкою, то ли - пожарами...
Сам боярин Троекуров со товарищами поглазеть на это чудо пожаловали... Крыльев радужных таких земля не видела.
Глыбы неба. Глыбы света.
Твердь литая, звонкая. Вселенная у Рождественского — не слепая масса и не буянящая плоть, но ограненная четкость. Не материю знает он, а формы — грани, границы, ограненность. В этом мире все можно взять в руки, ощупать.
Все — даже неощутимое. Время ощутимо: часы идут по улице, как прохожие. Пространство — измерено. Или измеримо.
Рождественский не знает бездны. Даже дальше» — пространство расчленено, пространство конечно, пространство измерено и взято в руки. Ограненность и мера. Срок и ожидание момента.
Все объяснимо — не теперь — так в будущем. Все тайны Вселенной откроем мы скоро!.. Сможем, Земля! Погоди… Война — неизвестности, тайнам и темноте!
Я верю в науку, в разум людской на земле. Тайн нет — есть сроки раскрытия тайн. Летучая фраза Рождественского: «Вышли в жизнь романтики, ум у книг занявшие, кроме математики, сложностей не знавшие» — не случайна: беспроигрышная математика организует мир поэта, и отсюда его земное, языческое, хозяйское, уверенное признание: «Я жизнь люблю безбожно». Безбожие — в самой природе характера Рождественского: о Боге он или не задумывается вовсе, или представляет его себе веселым партнером по земной игре: то это скучающий на Олимпе старикашка, то комфортабельный европейский господинчик, то «усидчивый хлопец» Будда.
А точнее сказать — «бог здесь ни при чем», — в земном, исполненном природной силы душевном хозяйстве Рождественского он попросту не нужен — тут все заполнено человеком, его работой, его быстрыми решениями, его поступками. Энергичный сын земли, Рождественский и как поэт-то начинался с практической и деловой акции — с сатиры: он выселял из мироздания мещан, «временно прописанных», он наводил во Вселенной порядок. Первая эта поэтическая акция и определила его дальнейший путь. Это неверно, что Рождественский не испытал внутренней драмы, когда личность бросает вызов миру и в этом вызове, в этом отпадении от мира осознает себя самостоятельной.
Рождественский испытал эту драму очень рано: на два-три года раньше своих поэтических сверстников. Взбунтовавшись против мещанского быта, он опередил в популярности всех своих собратьев. Теперь он расплачивается за ранний успех. В мещанстве он возненавидел его внешний, видимый уклад.
Эта первая схватка, первая победа поработила его.
Крыльев радужных таких земля не видывала. И надел их мужик, слегка важничая.
Вся Ивановская площадь шеи вытянула… Приготовилася ахнуть вся Ивановская! Вот он крыльями взмахнул, сделал первый шаг, Вот он чаще замахал, от усердья взмок, Вот на цыпочки встал, да не взлеталось никак! Вот он щёки надул, а взлететь не смог.
Он и плакал, и молился, и два раза отдыхал, Закатив глаза подпрыгивал по-заячьи, Он поохивал, покрякивал, он крыльями махал, И ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья, крест болтался на груди, Обдавала пыль вельможного боярина. Мужику уже кричали: «Ну чего же ты?
Обещался, так взлетай, окаянина! И купца задел крылом, пробегаючи, Вся Ивановская площадь взвыла в хохоте, Так, что брызнули с крестов стаи галочьи. А мужик упал на землю, как подрезали, И не слышал он ни хохота, ни карканья.
Сам боярин Троекуров не побрезговали — Подошли к мужику и в личность харкнули. И сказали так бояре: «Будя! Досыта Посмеялись!
А теперь давай похмуримся.
Он лежал, широко глаза открывши. И спина его горела не от царских батогов, Прорастали крылья в ней. Вся ивановская площадь шею вытянула Экспозиция в колокольне «Иван Великий» открыта для посещения ежедневно, кроме четверга, по сеансам: 10-15, 11-30, 13-45, 15:00, 16:00. Продолжительность экскурсии с аудиогидом — 45 минут. Вход строго по времени, указанному на билетах.